Картина Коровина На миру изображает какой–то конфликт между крестьянами. Среди толпы мужиков между собой спорят малосимпатичный оборванец и солидного вида пожилой седобородый мужик. Дискуссия развернулась не в пользу оборванца, и сейчас он потеряет что–то для себя важное — у него такой вид, что он вот–вот разрыдается. Седобородый мужик почти что плачет от смеха — видимо, аргументы оборванца настолько плохи, что отвечать на них по существу он не считает нужным. Стоящие вокруг крестьяне преимущественно приняли сторону седобородого и посмеиваются.
Костюм плачущего вопиюще беден, все прочие участники собрания выглядят много состоятельнее. Второй участник спора, седобородый, по деревенским меркам очень солиден. Он единственный одет в короткополую, по городской моде, одежду, что для села является признаком предпринимателя — лавочника, трактирщика, мелкого подрядчика.
Традиционно считается, что картина изображает конфликт между бедным крестьянином и кулаком–мироедом, несправедливым образом разрешаемый в пользу кулака. Тут же возникают вопросы. С чего это крестьяне разрешают свои конфликты, собравшись в кружок? Казалось бы, в царской России был хорошо действующий суд; если у этих двоих между собой какой–то спор, то при чем тут соседи? Что вообще могло быть предметом коллективного обсуждения крестьян? На чьей стороне автор?
Спорить «на миру» в деревне значило – в присутствии всех односельчан. В небольших поселениях собрать весь народ было не так уж сложно, зато это давало всем возможность высказаться или вмешаться, а также пресекало возможность появления лживых слухов о том, кто виноват, а кто прав. Каждый мог привести свои аргументы и, если аргументы были хороши, выйти победителем из спора.
Но так было только теории. На картине изображена крестьянская сходка, которую созвали ради спора классической, почти сказочно-архитепичной пары – бедняка и богача. Бедняк выглядит неприглядно и вызывает тем какую-то гадливую жалость – волосы растрепаны, лицо кривится от крика, красное от слез, одежда выглядит старой и рваной – отчаявшись доказать свою правду разумными словами, он уже не может удержаться от выкрикивания бессмысленных обвинения.
Богач кажется его полной противоположностью. Он хорошо одет, аккуратно подстрижен. Лицо его выражает некоторую растерянность, словно он недоумевает – недоумевает публично, чтобы понял каждый – чего от него хочет этот громкий визгливый человек. Но растерянность его выглядит снисходительной и несколько наигранной. Он очень старается изобразить её, но ему и гадко, и скучно оправдываться. Проще было бы заплатить.
Вокруг толпиться народ. Бедняка придерживают, чтобы не бросился, пара человек смотрит на него удивленно, недоверчиво, кто-то открыто смеется у него за спиной. Остальные равнодушны – стоят, потому что вроде бы занятное действо. Почему бы не постоять здесь, если в других местах тоже снег и идти толком некуда?
На переднем плане на бревне сидит старик. В бесконечно усталой позе, бессильно повесив голову – он выражает бессмысленность борьбы. То, что когда картина только задумывалось, было локальным спором, в конечном варианте является отражением вечного конфликта бедности и богатства.
На самом деле содержание картины не было для современника столь размытым, как то представляется нам. Все крестьянские сословно–общественные власти и учреждения — сельский сход и сельский староста, волостной сход, волостной суд и волостной старшина — имели четко обозначенные законом компетенции, и отнюдь не могли разрешать такие вопросы, в которые им входить не дозволялось. Следовательно, нам надо только понять, какое крестьянское учреждение мы видим на картине, и мы тут же определим круг обсуждаемых на собрании проблем.
Для начала мы исключим из рассмотрения волостной сход (волость — группа селений с общим населением 5–10 тысяч человек) — эти собрания не обсуждали никаких персональных вопросов, а на картине явно изображен спор двух лиц. Может быть, это волостной суд? Да, волостной суд с выборными из крестьян четырьмя–шестью судьями разрешал все споры между крестьянами волости на сумму менее 500 рублей. Но все же волостной суд более или менее походил на суд. Обычно его проводили в помещении волостного правления, а публики было немного — но даже если суд решили устроить на улице и он вызвал общественный интерес, то все равно мы бы увидели сидящих рядом судей, волостного писаря, записывающего постановления в книгу и т.п. — и ни на что подобное художник не дал ни малейшего намека. Следовательно, перед нами сельский сход.
В сельском сходе участвовали все крестьяне–домохозяева сельского общества (земельной общины, объединения крестьян, приблизительно соответствующего селению). Сход обсуждал широкий круг вопросов, но персональный характер из них могли носить только четыре: разрешение семейных разделов, прием и увольнение членов общества, высылка порочных членов общества в Сибирь, распределение между крестьянами надельной земли.
На семейный раздел ситуация не похожа — спорящие не выглядят родственниками. Прием и увольнение из крестьянского общества вряд ли бы имели вид спора между двумя лицами. Высылка порочных в Сибирь по приговору сельских обществ на момент написания картины юридически существовала, но практически была невозможна. Следовательно, перед нами спор о распределении надельной земли.
Сельское общество пользовалось надельной землей на весьма необычных правовых основаниях. В современном российском праве таких правоотношений нет, а в американском есть, это называется tenants–in–common и на этом праве индейские племена пользуются землями резерваций. Смысл схемы состоял в том, что сельское общество представляло собой единого (но коллективного) арендатора государственной земли, который пользовался этой землей вечно и безвозмездно, но не владел ей — община не могла продать или обменять надельную землю. Община платила государству выкупные платежи, равномерно распределенные на 49 лет, и после окончания платежей земля должна была поступить в ее полную собственность. В глазах государства община была единым арендатором, внутри же себя она распределяла землю между домохозяйствами как хотела. Единственное, что требовало государство, было то, что решение о распределении земли должно получить большинство голосов на сельском сходе, а принцип, по которому распределяется земля, должен быть объективным и безличным; кроме того, община должна была выделить хоть что–то хозяйствам без трудоспособных лиц.
Крестьяне повели себя по–разному. Некоторые общины распределили землю между домохозяйствами однократно и решили более ее не переделять — то есть создали для своих членов некоторый суррогат частной земельной собственности. Другие общины стали практиковать переделы, производимые с разной частотой — от ежегодного до раза в поколение (20 лет). Принцип распределения тоже различался — некоторые общества приняли социалистический подход и раздавали землю по душам. В этом случае слабые хозяйства с малым количеством работников и большим количеством иждивенцев могли сдавать свой надел односельчанам, и арендная плата была для них социальным пособием. Другие общества были настроены более жестко и, напротив, распределяли наделы по работникам, что давало преимущества семьям с большим количествам взрослых мужчин. В обоих случаях было много нюансов — например, надо было решить, что делать с теми, кто числился в сельском обществе, но фактически переселился в город. Беспомощные домохозяйства, заведомо не способные к полевым работам (вдовы с детьми, старики) как правило не получали полевой части надела, но пользовались пастбищем и покосами — то есть они не выращивали зерновых, но могли содержать корову.
Но, в любом случае, крестьяне были связаны круговой порукой — государство собирало поземельный налог и выкупные платежи со всей общины в целом. Как только кто–то не справлялся с уплатой податей, он начинал тем самым обкрадывать односельчан во всей их совокупности. Соответственно, сельское общество не имело обязательства выделять налоговым должникам землю по единому с односельчанам принципу — прозевал уплату налога, можешь лишиться надела вовсе. А можешь и не лишиться — это как решит сход.
Переделы могли быть общими, а могли быть (на практике чаще всего и были) частными, при которых стандартизированные по ценности части наделов (так называемые «тягла») отнимались у одного домохозяйства и отдавались другому; крестьяне называли этот процесс «скидки и накидки». Скорее всего, на картине как раз и изображен спор по поводу частного передела. Передел всегда производится в середине осени, так как это единственное время, когда поле пустует — яровые уже убрали, озимые еще не посеяли. Одежда крестьян на картине соответствует октябрьской погоде.
И наконец, ни сами крестьяне, ни сельское общество в целом не имели права кредитоваться под залог земли. Ну а кроме земли у крестьян не было ничего, что может служить залогом под кредит. Кредит же крестьянам нужен, и очень сильно — сельскохозяйственное производство носит сезонный характер, а год на год не приходится. Результат очевиден — кредит доставался крестьянам на самых грабительских условиях, и не от сторонних кредиторов, а от более богатых односельчан, которые имели некоторые неформальные рычаги давления на должников. Это и было знаменитое кулачество, на ненависти к которому затем так ловко сыграли большевики.
Последний случай — кредит и следующая за ним неуплата податей –, по всей видимости, и отражен на картине. Слабое домохозяйство, отец помер, остался бестолковый молодой сын, у которого всё валится из рук. Дела идут плохо, настала весна, деньги и зерно кончились, надо что–то сеять и что–то есть до урожая. Заняли денег у сельского лавочника под высокий процент. Собрали урожай, стали отдавать деньги — и с долгом не расплатились, и на подати не осталось. И тут кредитор выступает на сельском сходе с предложением: передать половину надела должника ему, он и долг по податям заплатит, и немного долга самому себе простит. Это ловушка, и бедняк, попавший в нее, пропал навсегда — теперь он то ли превратится в наемного батрака, то ли ему придется уходить в город, а там неграмотного парня в обносках и без специальности не ждет ничего хорошего.
Но односельчане не имеют к этой беде никакого сочувствия — предложение кредитора для них выгодно. Если земля останется в руках недоумка, то он, скорее всего, накопит еще больший налоговый долг, который придется покрывать всей общиной. Если же земля попадет в крепкое хозяйство, всё будет в порядке — с землей, но не с плачущим криворуким идиотом. Оборванец плачет, а окружающие его крестьяне (все они выглядят солидно и хорошо одеты) посмеиваются. И только маленький дегенеративного вида мужичок — наверное, приятель оборванца — проникся его словами и смотрит с сочувствием.
