«Народный портрет», начало которому было положено еще в отечественной живописи XVIII века, в веке XIX получил такое распространение, что образовал особый жанр в портретном роде живописи. Уже в работах А. Г. Венецианова и В. А. Тропинина личность человека из низших слоев общества становится мерилом этической и эстетической ценности, носителем по-новому понятого идеала труженика, «кормильца», воплощением вечного смысла бытия. «Фомушка-сыч» В. Г. Перова может быть поставлен рядом с бессмертными образами мудреца Хоря и поэта Калиныча И. С. Тургенева.
Картины Мужичок из робких и Мужик с дурным глазом кисти И. Е. Репина явятся на свет как одна из первых догадок о грозной силе народа, доведенной до крайности и готовой подняться на кровавую борьбу.
Жанр народного портрета имеет собственную поэтику, собственную систему художественных изобразительно-выразительных средств.
Художники стараются максимально соблюсти достоверность облика своих моделей, выявляют этнические черты внешности и внимательно прослеживают социально обусловленные и социально значимые качества характеров. Сохраняя индивидуальный строй личности, русская реалистическая живопись выводит в народном портрете на первый план наиболее типичные ее черты. И хотя со времен русского Просвещения, своеобразие которого определила антикрепостническая направленность, народный образ всегда нес в себе черты высокого идеала, в живописи 1870-1880-х годов появляется существенно новое качество, оно связано с попыткой воспринять человека из народа «на равных», прямо и непредвзято. Конкретность образа, серьезная уважительность внимательного подхода к модели отличают и крестьянские портреты Крамского. В каждом — неповторимая личность со своей судьбой и в то же время точная социальная характеристика. Художник одним из первых подмечает начинающееся расслоение крестьянского мира, которое русская живопись отразит бесстрашно, хотя и не без горечи.
Все чаще думалось Крамскому о том, что по России «передвигать» надо не только выставки, но и самих художников, что они должны ездить, узнавать свою страну, свой народ, что, сидя в центре, художник начинает «терять нерв широкой вольной жизни; слишком далеко окраины, а народ-то что может дать! Боже мой, какой громадный родник! Имей только уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть…»
Сам он не мог уезжать на долгие годы, жить в деревне, как это делали тогда некоторые молодые художники: с Петербургом связывали его слишком крепкие нити. Но хотелось писать картины из народной жизни, писать людей из народа. Когда-то он написал небольшую картину «Деревенская кузница». Теперь же задумал дать портреты крестьян.
Первым в ряду этих портретов был портрет Полесовщика. Вот он стоит, этот «лесной человек», загорелый, сильный; за спиной у него дубинка, глаза настороженные. Внутренняя напряженная страстность роднит взгляд полесовщика и взгляд Салтыкова-Щедрина на портрете 1879. Те же светло-голубые, обведенные тонкой коричневой каймой глаза, маленький черный зрачок оттенен бликами и тонким-тонким белым мазком по нижней части радужки. Но в неистовых глазах полесовщика нет ни разящей силы интеллекта, ни муки, отразившихся во взоре писателя. Сила взгляда мужика в простреленной шапке — едва сдерживаемая, но холодная, круглые, светлые серо-голубоватые глаза словно обесцвечены злобой, в центре темного маленького, как след дроби на шапке, зрачка острый бличок, сбоку на радужке — еще один, сдвоенный, третий, из трех светлых точек — на белке. Эта дробно вспыхивающая, переливающаяся по форме глаза «бликоватость» оставляет впечатление неприятной пристальности и вместе с тем неуловимости ускользающего взора.
Иногда эту работу называют по-иному — «Мужик с дубиной» или «Мужик в простреленной шапке». Описывая этюд картины, Крамской предложил в письме к П. Третьякову такую ее трактовку: «Мой этюд должен был изображать один из тех типов, которые многое из социального и политического строя народной жизни понимают своим умом и у которых глубоко засело неудовольствие, граничащее с ненавистью. Из таких людей в трудные минуты набирают свои шайки Стеньки Разины, Пугачевы, а в обыкновенное время они действуют в одиночку; но никогда не мирятся».
Лишь в 1883 году Крамской придет к образу, поистине обладающему силой обобщения, впитавшему итоги многолетней работы над народным портретом. Картине Крестьянин с уздечкой из Киевского музея русского искусства свойственна та монументальность, которой отмечены лучшие из портретов Крамского.
Моделью Крамскому послужил Мина Моисеев, чей портрет находится в Государственном Русском музее (1882): хитро посмеивающийся в седую бороду, сложивший на груди руки, он поначалу кажется щупленьким и дряхлым, и лишь присмотревшись, замечаешь, какие могучие плечи обтянуты ветхой голубоватой выцветшей рубахой. Оживленные лукавые глаза смотрят из-под седых лохматых бровей. В «Крестьянине с уздечкой» крупные складки драного армяка спадают величественными складками, подчеркивая ширину и силу плеч, ссутулившихся от вековечного тяжкого труда. Натруженные, большие, сильные еще руки опираются о палку. Он чем-то напоминает образ Толстого: крупные черты лица с широким носом, мохнатые брови, просторный морщинистый лоб, взгляд, исполненный спокойной силы и мудрости, ясности и здравого смысла. «Мужик с уздечкой» Крамского — воплощение богатырской силы народной, и это роднит его с образом Савелия, богатыря святорусского из поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо»:
С большущей сивой гривою,
Чай, двадцать лет нестриженой,
С большущей бородой,
Дед на медведя смахивал,
Особенно как из лесу,
Согнувшись, выходил…
Нота исторического оптимизма, которой заканчивал свои искания в народной теме Крамской, прозвучала в его произведениях одновременно, согласно с той трагической и героической поэмой народного прошлого, какую в начале 1880-х годов представил на суд зрителей В. И. Суриков в своем полотне Утро стрелецкой казни. Впоследствии, в 1890-х и начале 1900-х годов, эта взятая Крамским нота отзовется гимном богатырской силе народа в Запорожцах Репина и Богатырях кисти Васнецова.
Но и наиболее оптимистическому среди народных образов Крамского свойствен оттенок скрытого трагизма. Вообще безмятежность чужда музе художника. Его герои не улыбаются — посмеивающийся Мина Моисеев редкое исключение. Лишь иногда горькая или задумчивая усмешка прячется в уголках губ.
