Афанасий Фет
«К СИКСТИНСКОЙ МАДОННЕ»
Вот Сын Ее, — Он, тайна Иеговы,
Лелеем Девы чистыми руками.
У ног Ее — земля под облаками,
На воздухе — нетленные покровы.
И, преклонясь, с Варварою готовы
Молиться Ей мы на коленях сами,
Или, как Сикст, блаженными очами
Встречать Того, Кто рабства сверг оковы.
Как ангелов, младенцев окрыленных,
Узришь и нас, о, Дева, не смущенных:
Здесь угасает пред Тобой тревога.
Такой Тебе, Рафаэль, вестник Бога,
Тебе и нам явил Твой сон чудесный
Царицу жен — Царицею Небесной!
1864
— Никогда не забуду страшную ночь 13 февраля 1945 года, — рассказывает генеральный директор государственных собраний Дрездена, профессор, доктор Манфред Бахман.
— Я, семнадцатилетний мальчишка, с ужасом смотрел на зловещее багровое зарево пожара, объявшего мой родной город. Полнеба пылало, окрашивая кровавым светом все вокруг. Невероятный, адский грохот взрывов авиабомб долетал до нас — до местечка Обер-варте, расположенного в пятнадцати километрах от Дрездена, куда временно переехала моя семья.
Когда мы вернулись домой, я не узнал города, где родился и вырос. Развалины. Хаос. Мертвые, зияющие пустые глазницы окон домов. Таковы были кошмарные итоги бомбежки в ту февральскую ночь, когда англо-американские эскадрильи смели с лица земли один из красивейших старинных городов Европы. Уничтожили десятки памятников архитектуры, разрушили знаменитый Цвингер — гордость Дрездена…
Прошло почти тридцать лет, но раны, нанесенные той ночью сорок пятого года, еще не все залечены. Руины Дрездена все еще напоминают о прошедшей войне. Мы решили оставить нетронутыми развалины Фрауэнкирхе, чтобы люди вечно помнили о той страшной ночи, о развязанной фашистами мировой войне.
Шли годы. На моих глазах вырастал из руин новый Дрезден. Восставал из развалин Цвингер. Но и сегодня непочатый край работы. Надо реставрировать скульптуру, восстанавливать памятники архитектуры …
Моя судьба сложилась так, что искусство рано вошло в мою жизнь. Сразу после окончания учебы я стал руководителем Музея народного искусства. Двенадцать лет я работал в этом замечательном музее. Написал книгу о народном искусстве Саксонии. Много интересных событий, встреч прошло перед моими глазами, но один из самых волнующих моментов моей жизни наступил 3 июня 1956 года. Это был день торжественного открытия спасенных нашими советскими друзьями сокровищ дрезденской Картинной галереи — шедевров Цвингера.
Мы cнова увидели любимые картины, гордость нашего города, нашу радость. Первая из первых — „Сикстинская мадонна» Рафаэля, жемчужина мировой культуры…
У этих шедевров трудная судьба. Были минуты, когда они стояли на краю гибели от сырости, холода. Они могли стать жертвой диверсии оголтелых вандалов — фашистов. Но они были спасены от опасности усилиями наших советских друзей.
И сегодня мы считаем своим почетным долгом вспомнить, что именно советские солдаты, офицеры, и никто иной, в том далеком 1945 году спасли от уничтожения сокровища Дрездена. И что именно советские реставраторы, музейные работники — наши уважаемые и дорогие коллеги — заботливо сберегли, восстановили бесценные произведения живописи, скульптуры, графики до их окончательного возвращения на родину.
Мы отлично понимали, в какое тяжелое для Советского Союза время это происходило, на каком счету были золотые руки специалистов-реставраторов. Ибо надо было восстанавливать, реставрировать свое родное, разрушенное фашистскими варварами, спасать достояния национальной культуры. И, однако, советские люди нашли время и силы, чтобы сохранить, спасти сокровища Дрездена. Великое им за это спасибо!
Манфред Бахман любезно предложил нам осмотреть собрание Цвингера.
Вечерело.
Мы шли к музею по набережной реки Эльбы. Погожий вечер расцветил пейзаж яркими, теплыми красками. В зеркале реки плыли дворцы, храмы. Сизый дым из высокой трубы пассажирского катера низко стлался над водой. Длинные сиреневые тени легли на изумрудный газон, отчетливо прочертили ажурную графику архитектуры дворца.
**********
Цвингер. Я слышу это слово в хрустальном перезвоне старинных курантов, в шепоте жемчужных россыпей фонтанов. Вижу перламутровую рябь бассейна и опрокинутые в нее каменные кружева дворца, десятки скульптур, бирюзовое небо с пухлыми белыми облаками. И, как в плафоне Тьеполо, в воде бассейна отражаются фигуры людей, пришедших сюда приобщиться к прекрасному, увидеть шедевры мировой культуры и, конечно, прежде всего великую „Сикстинскую мадонну» Рафаэля.
Генеральный директор Бахман подвел нас к цоколю одной из колонн входа. Он указал на надпись, нацарапанную на темном песчанике:
— Музей проверен. Мин нет! Проверял Ханутин.
Манфред Бахман взволнованно говорит:
— Мы, как драгоценную реликвию, бережем эту надпись Ведь ее начертал простой советский солдат.
Советский солдат. Я вмиг вспомнил славный чехословацкий город Табор и надписи на здании школы, сделанные нашими бойцами, освободившими город в незабываемом мае 1945 года. Таборяне сберегли и свято берегут эти надписи в их первоначальном виде.
Перед моими глазами немедля встала во всей красе Злата Прага, спасенная от разрушения подвигом советских солдат.
Я снова увидел старинные башни и соборы Кракова, обреченные на смерть фашистскими бандитами и избавленные от неминуемой гибели нашей армией. Я вспомнил горящие глаза замечательного польского скульптора Мариана Конечного и светлую улыбку директора Варшавского национального музея доктора Станислава Лоренца. Они благодарили советских людей за спасение национальных памятников культуры. Поистине светла и священна была миссия советского воина-освободителя, спасшего Европу от коричневой чумы. И никакие измышления рыцарей „холодной войны» не очернят благородную роль воинов Страны Советов.
Мы входим с профессором Бахманом в Цвингер. Рядом с входом на стене укреплена металлическая доска с выгравированными словами:
„Спасение шедевров искусства Дрездена Советской Армией является выдающимся подвигом социалистического гуманизма, событием большого исторического значения. На вечные времена наша благодарность народам Советского Союза».
— Тысячи, тысячи людей, — промолвил Бахман, — ежедневно читают эту торжественную надпись, сделанную на двух языках — русском и немецком. Экскурсоводы, переводчики рассказывают посетителям Цвингера о дружбе наших народов. В год нашу галерею посещают около двух с половиной миллионов человек из всех стран мира. Подумайте, какая масса людей приобщается к замечательному, неумирающему творчеству старых мастеров! И, конечно, каждый из посетителей спешит увидеть нашу звезду, наше солнце — „Сикстинскую мадонну», эту вершину мирового искусства.
Сикстинская мадонна. Фрагмент „Сикстинская мадонна» Рафаэля. Она написана около 1516 года. Босоногая.
Простая. Юная. Мадонна спустилась к людям. Тысячные толпы ждут ее появления. И это зрелище людей, страждущих, ищущих ее взгляда, протягивающих к ней руки, остановило на миг Марию. Она потрясена. Вот земля … и эти люди, которые должны неминуемо убить ее дитя. Она знает об этом. Знает все!
Меланхолично, иронически глядят на род человеческий два малыша с крыльями. Ангелы. Они на своем веку уже вдоволь насмотрелись на этих странных, таких нелепых, смешных, а порою страшных людей. Шумных и плаксивых. Вечно просящих чего-то у неба. Всегда недовольных. Потупила взор святая великомученица Варвара. Она тоже слишком хорошо узнала цену людям. Ее смущает шум толпы. Ей немного стыдно. Ведь она тоже была человеком. Папа Сикст, древний старик, поднял умиленный взор к Марии. Он забыл, забыл всю свою суетную жизнь, все бесчисленные грехи свои, и вот здесь, на пороге жизни и смерти, он в первый раз наконец поверил. Поверил в чудо.
Попирая облака босыми ступнями, прижимая к груди сына, взирает на людей мадонна. Ее взор смущен этим зрелищем неустроенности мира, страданий и волнений обитателей земли. Прекрасное, благородное лицо отражает все оттенки изумления. Мария не слышит привычного хора ангелов. Ее слух смущен нестройными голосами жителей Земли. Она еще крепче обнимает сына. Мадонна чувствует его судьбу, и поэтому так широко открыты ее прекрасные, немного печальные глаза, чуть-чуть приподняты тонкие брови, потому такой скорбью осенена ее юная краса.
— Зачем я пришла сюда? — готовы прошептать уста.
Но так надо.
И молодая женщина, гордая, благородная в своем порыве, невзирая на всю тоску, щемящую ее душу, все же спустилась на землю. Кто-то толкает ее навстречу людям. Хотя она знает: впереди неумолимо грядет Голгофа.
Она пришла, ведь так хотел сам могущественный Рафаэль.
Рафаэль Санти. Этот мастер, по словам Гоголя, — «миф высокого искусства». Художник, гений которого счастливо впитал в себя мудрость искусства Леонардо да Винчи и мощь творений Микеланджело. Живописец, создав «Сикстинскую мадонну», свершает, казалось бы, невозможное. Изображает чудо. Видение. Им самим изобретенную легенду. И заставляет нас верить в это: так неотразимо проста, убедительна речь его пластики; так невыразимо тонко срежиссирована психологическая ткань холста. И смущение Варвары, и ирония ангелов, и чудаковатая истовость папы Сикста лишь оттеняют благородство и скорбь Марии и ужас, написанный в глазах младенца.
И вся эта необычайно сложная гамма чувств, обозначенных с такой убедительностью, с такой побеждающей правдой искусства, свершает невероятное.
Мы всерьез начинаем вглядываться, изучать, любоваться полотном, а значит, начинаем верить в чудо!
Мир „Сикстинской мадонны» необъятно сложен.
На первый взгляд ничего в картине не предвещает беды. И, однако, ощущение надвигающейся трагедии неотступно преследует, настигает нас, чем больше мы вглядываемся в полотно.
Поет, поет сладкоголосый хор ангелов, заполнивших фон холста — небо. Он славит мадонну. Коленопреклоненный, покорный Сикст не отрывает восторженного взора от богоматери. Смиренно опустила очи Варвара. Кажется, ничто не угрожает покою Марии и ее сыну.
Но бегут, бегут тревожные тени по складкам одежд и драпировок. Клубятся облака под ногами мадонны.
Само сияние, окружающее Марию и ее сына, обещает бурю.
Удавалось ли вам видеть предгрозовое свечение, когда вокруг клубящихся облаков вдруг появляется мерцающее сияние, трепетный теплый свет?
Вглядитесь в полотно Рафаэля.
Теснятся белоснежные облака. Их гонит ветер. Весь холст полон внутреннего движения, озарен трепетным, все обволакивающим светом, создающим и придающим необычайную жизненность творению мастера. Не голубое, безоблачное небо, не простой дневной свет сопровождают явление Марии.
Странное, таинственное свечение излучает сам холст картины.
Свет то еле брезжит, то сияет, то победно сверкает. И вот это предгрозовое состояние, как в зеркале, отражается в лице младенца.
Его лик полон тревоги.
Он словно видит зарницы надвигающейся грозы, и в его глазах, недетских, суровых, отблески грядущих бед. Ветер растрепал пух его волос. Он приник к материнской груди и беспокойно всматривается в несметные толпы людей. Еще неясное, неосознанное волнение охватывает его.
Рафаэль гениально отразил в чертах младенца ужас перед неотвратимостью рока. Художник — прекрасный драматург. Он великолепно выразил в „Сикстинской мадонне» противоборство света и тени. И эта борьба могущественных сил тьмы и света, отраженная в полотне, делает холст вечным. Всмотритесь. Мрак, спрятавшийся, запавший в тень покрывала Марии, сразу создает напряжение, ощущение приближающегося, наползающего несчастья. Порыв грозового ветра развевает тяжелые складки золотой ризы Сикста. Срывает с головы мадонны легкое покрывало. Колышет увесистые зеленые занавеси.
Асимметрия объемов и силуэтов картины еще усиливает ощущение беспокойства и внутреннего движения. Все взоры действующих лиц в полотне направлены в разные стороны, образуя как бы замкнутый круг. Лишь мадонна и младенец смотрят в упор на нас. И этот взгляд, отрешенный и взволнованный, невольно заставляет каждого стать соучастником события. Рафаэль властно переносит зрителя в далекое время и делает нас свидетелем придуманного им чуда. Картина до иллюзии реальна. Художник заставляет нас забыть, что это холст. (Хотя мы отлично видим, даже на репродукции, два шва в местах, где он сшит). Мы почти не ощущаем следов труда мастера. Огромная картина написана, как говорят, на одном дыхании.
Точнейший расчет, огненное сердце, полет взволнованной души позволили Рафаэлю создать этот шедевр. Неповторимый и не менее знаменитый, чем „Джоконда» Леонардо да Винчи. Каждое движение кисти, каждый удар ее, сделанный мастером из Урбино, точен до предела. В письме Рафаэля нет ни на йоту манерности, попытки чем-то удивить зрителя. Только желание донести до людей мысль, огромную, великую, целиком владеющую художником, только эта сверхзадача волнует Рафаэля. И живописец находит новые формы решения композиции, он открывает новую красоту в этом, сотни раз до него написанном сюжете — мадонна с младенцем. Рафаэль отыскивает новый, небывалый пластический язык, хотя в „Сикстинской мадонне» и можно найти следы открытий Леонардо, его сфумато и контрапосто. Не бесследно прошло для Рафаэля и влияние невероятной энергии Микеланджело и многих, многих других классиков итальянского Ренессанса. Однако Рафаэль есть Рафаэль! Поэтому мы не найдем в „Сикстинской мадонне» роскошного колорита, подобного венецианскому, или умопомрачительных ракурсов, смущающих воображение зрителя. Все, все в этой картине наполнено удивительным чувством гармонии, меры, подчиненности сверхзадаче.
Поэтому, несмотря на огромный формат холста, колдовское мастерство Рафаэля заставляет нас вступить в интимный диалог с мадонной.
Где бы мы ни были, нас находит пристальный взгляд Марии, и мы как будто слышим вопрос:
— Не ты ли один из тех людей, которые сделают меня несчастной?
И невольно душа твоя, несмотря на все веления разума, подсказывающего, что это лишь мираж, выдумки художника, — душа твоя, нисколько не причастная ко всей этой истории и никак не повинная в страданиях Марии, все же замирает от этого тягостного материнского взора.
Убедительность живописи Рафаэля непревзойденна.
Доступность его языка, граничащая с наивностью, не имеет равных. Взгляните на прут, на котором висят зеленые драпировки, на облака, служащие подножием мадонне, на задумчивых, немного плутоватых ангелочков — эти столь разные живописные детали решены Рафаэлем с легкостью, с какой-то невероятной, счастливой, всепокоряющей верой в реальность происходящего чуда.
Без напыщенности, ни на миг не фальшивя, мастер рассказывает нам об этом невероятном происшествии. И мы верим Рафаэлю, как верят правдивому свидетелю необычайного события. Так неотразим пластический строй художника.
Но не вздумайте хоть на миг поверить в простоту Рафаэля. Нет, нет, перед нами опытнейший режиссер и знаток психологии, великий мастер композиции. Язык живописца не так прост, как это может показаться на первый взгляд. Попробуйте проследить за движением складок на одеждах и драпировках, и вы немедля установите, что в этой лишь кажущейся случайной живости и неприхотливости линий есть глубокая закономерность.
Все, все подчинено главной цели — заставить вас увидеть и понять взор мадонны. Все изображенное вокруг — лишь сложная и необходимая рама, лишь аккомпанемент к центру полотна, пику Марии. Стремительный бег линий, весь сложный абрис силуэтов – все неизбежно приводит нас к мадонне. Расчет мастера неотразим. И мы в плену у мадонны. Нaд нею жизнь.
Становимся ли мы старше, перестаем любить эту картину или нет, позабыть ее нельзя.
Такова сила обобщенного образа, прекрасно воплощенного Рафаэлем в „Сикстинской мадонне». Мадонна не только красива, она еще и бесконечно мудра. Ее взор, кажется, проникает в самую глубь явлений. О ней можно сказать словами стихов Сервантеса, посвященных поэзии:
Она умеет видеть суть явлений и там, где для мудрейшего темно …
Понять очарование „Сикстинской мадонны» с первого взгляда трудно, порою невозможно. Для этого нужны время и… тишина. Конечно, тишина относительная, ибо у картины всегда сотни, сотни людей. Правда, бывают в жизни положения исключительные, и тут не могу не рассказать о том удивительном счастье, которое выпало на мою долю.
Это было в середине августа 1945 года. Только что привезли в Москву спасенные шедевры Дрезденской галереи. Я знал, что мои товарищи по институту Николай Пономарев и Михаил Володин принимали деятельное участие в спасении картин. Ездили в Германию вместе со специальной бригадой. Теперь все эти картины, скульптура и графика должны быть сосредоточены в Музее изобразительных искусств имени Пушкина для реставрации и сохранения.
И вот как-то рано утром раздался звонок:
— Приезжай срочно к музею.
Целый день вместе с моими товарищами, студентами Института изобразительных искусств, участвовал я в разгрузке машин со скульптурами и картинами Дрезденской галереи.
Наступил вечер. Павел Дмитриевич Корин, руководивший всеми работами, пригласил ребят к себе в реставрационную мастерскую, служившую ему и кабинетом.
Прасковья Тихоновна, жена художника, нарезала еще теплый черный хлеб, лук, налила чай. Павел Дмитриевич улыбался, глядя, как мы уплетали этот чудесный по тем временам ужин, потом весело сказал:
— Ну, теперь вы вполне заслужили после трудового дня право на отдых и зрелище, — и проводил нас в большой белый зал музея.
Ступени казались бесконечными.
Неяркий свет августовского вечера озарял помещение, десятки полотен. Первое, что я увидел, была „Сикстинская мадонна». Она стояла на полу. Без рамы, прислоненная к стене.
„Сикстинская мадонна» . . . Легендарное полотно Рафаэля вдруг показалось мне темноватой, довольно сухо написанной картиной. Я обомлел.
Если бы тогда я знал знаменитые строки Льва Толстого:
„Мадонна Сикстинская… не вызывает никакого чувства, а только мучительное беспокойство о том, то ли я испытываю чувство, которое требуется»,
— мне, наверное, было бы легче, но тогда я был поражен до глубины души.
Рядом с Рафаэлем стояли шедевры Вермера Делфтского, Корреджо, Боттичелли, Рембрандта, Веласкеса. Это было зрелище непостижимое! Тем более что только недавно окончилась война, и мы давно уже не видели сокровищ Эрмитажа и других наших музеев.
Молча, боясь нарушить тишину, бродили мы от картины к картине, обмениваясь лишь восторженными взглядами.
Стемнело. И мы ушли из этого зала. Что удивительно — многие из моих товарищей тоже не поняли „Сикстинскую мадонну». Зато всех с первого взгляда сразили Вермер и Веласкес.
Прошло несколько дней работы и вечерних посещений белого зала. И вдруг я понял, глубоко ощутил все величие и Прелесть „Сикстинской мадонны». Все больше и больше времени я, да и мои товарищи, простаивал у полотна Рафаэля, вглядываясь в черты Марии, пытаясь понять смысл ее взгляда.
Однажды мы поведали наши мысли Корину. Он очень внимательно выслушал. Его прекрасные, чистые глаза ласково глядели на наши смущенные лица.
— Еще Эжен Делакруа, — промолвил Корин, — писал, что „живопись — более неясное искусство, нежели поэзия, несмотря на то, что ее формы окончательно закреплены перед нашими глазами. Это одно из ее величайших очарований.
— Надо уметь вчитаться, вглядеться в картину, — продолжал Павел Дмитриевич, — и вся глубина шедевра тогда откроется вам. Главное, только не спешите, — и он удивительно светло улыбнулся.
Думал ли я почти тридцать лет назад, что мне доведется увидеть „Сикстинскую мадонну» и другие шедевры Цвингера в их родном Дрездене?
Судьба — эта великая колдунья — сделала так, что я через три десятка лет снова стою у полотна Рафаэля в самом Цвингере и вижу…белый зал Музея изобразительных искусств, светлые глаза мудрого Корина, послевоенную родную Москву, моих товарищей по институту… Такова великая сила ассоциаций, сила искусства.
Но вернемся к Рафаэлю. Просторный зал Цвингера полон. Со всех концов Земли приехали люди, пришли они сюда встретиться с мадонной. И она ждала их. Ее тревожный взор вдруг становится теплей, приветливей. Она любит людей. Ей приятно это длящееся веками восторженное паломничество.
«Сикстинская мадонна»!
Невольно вспомнились слова Гоголя: „Чистое, непорочное, прекрасное, как невеста, стояло перед ним произведение художника… Вся картина была — мгновение, но то мгновение, к которому вся жизнь человеческая — есть одно приготовление».
Рафаэль достиг в „Сикстинской мадонне» высшего мастерства. Егo живопись, по словам Вазари, персонажи его картин ,,кажутся скорее выполненными из плоти и крови, нежели красками и рисунком». И, конечно, современники были потрясены произведением гениального живописца. Его называли божественным; восхищенные почитатели толпами следовали за ним по улицам Рима.
«Ум, суеверие, атеизм, маскарады, отравления, убийства, несколько великих людей, бесконечное множество ловких и тем не менее несчастных злодеев, всюду пылкие страсти во всей их дикой неукротимости»… Стендаль написал эти слова о XV веке, но они вполне подходили и к XVI веку — времени написания «Сикстинской мадонны».
«Я невольно вспомнил Пушкина, — пишет Белинский о „Сикстинской мадонне» Рафаэля, — то же благородство, та же грация выражения, при той же верности и строгости очертаний; недаром Пушкин любил Рафаэля, он родня ему по натуре».
Благородство и красота образа мадонны действовали благотворно на самых прогрессивных людей России.
„Посмотрите, она все преображает вокруг себя!… я чувствовал себя лучшим всякий раз, когда возвращался от нее домой!» говорил Кюхельбекер. Огарев пишет Грановскому в 1841 году: ,,В Дрездене мадонна удивительная. Я только тут понял живопись… Это мой идеал». «Сикстинская мадонна» Рафаэля, как и „Троица» Рублева, являет нам сегодня высокий образец гармонии, пластики, совершенства. И недаром все усилия модернистов и прочих отрицателей красоты в искусстве были прежде всего направлены против Рафаэля. Однако неумолимое время стирает имена ниспровергателей Рафаэля и Пушкина, и с каждым годом все ярче и ярче разгорается слава вечных творцов прекрасного. Такова логика истории…
**********
Дрезден. Черные персты старых колоколен указуют на небо, откуда пришла смерть. Сегодня небосвод ясен и безоблачен. Но дрезденские руины предостерегают людей. Помните, помните, помните…
Бьют, бурлят серебряные фонтаны на новой Прагерштрассе. Кипит малахитовая вода в бассейнах. Острые силуэты новых зданий рвутся в небо. Рядом четкие прочерки строительных кранов. Сверкают витрины нового квартала. Ленивые августовские облака плывут в широко открытых стеклянных окнах домов. Бетон. Металл. Стекло. Все приметы XX века. Вдалеке, за густой зеленью, силуэты старого Дрездена. Синие тени лежат на бетонных плитах новой улицы. Спешат, спешат куда-то люди, граждане нового города. Мягкое солнце августа сложило пеструю мозаику. Оранжевые, красные листья каштанов плавают в бирюзовой воде бассейнов. Скоро осень.
Мы в гостях у Макса Зейдевица. Хозяин дома вспоминает страницы своей нелегкой жизни. Борьба с фашизмом. Эмиграция. Звучат слова ,,СС», ,,СА», „штурмовики». Мелькают названия стран: Чехословакия, Голландия, Норвегия, Швеция. Зейдевиц — сорок лет коммунист, поэтому вся его судьба — сражение с фашизмом, с мраком. Оружие — перо! Большая полка с книгами — итог огромной работы. Его жена Рут — тоже писатель, порою соавтор.
— Когда мой старый друг Иоганнес Бехер, — рассказывает Макс Зейдевиц, — в 1955 году предложил мне по поручению правительства взять на себя руководство вновь открываемой Дрезденской галереей, я на первых порах отказался. Ведь я не искусствовед, не художник. Я был публицистом, журналистом, если хотите, писателем. Но Иоганнес и другие товарищи убедили меня. И вот в 1955 году я еду в составе делегации в Москву, где нам в торжественной обстановке вручают знаменитый „Портрет молодого человека» великого немецкого художника Альбрехта Дюрера. Потом делегация уехала, увезя картину, а я … остался учиться в мои шестьдесят три года. Учиться музейному делу у замечательных советских друзей. Огромную, неоценимую помощь оказали тогда мне своими советами такие выдающиеся деятели культуры и искусства, как Павел Корин, Андрей Губер, Наталья Соколова, Андрей Чегодаев. Великолепный опыт мне передал реставратор, ученик Корина Степан Чураков.
Когда мы узнали о благородном решении Советского правительства передать спасенные Советской Армией и советскими реставраторами сокровища Дрезденской галереи, нашу радость трудно было описать словами. Но мы знали и другое: Цвингер разрушен.
Надо было работать, работать, работать.
И все же, несмотря на трудности, в июне 1956 года первая очередь Дрезденской галереи была открыта. Шедевры собрания привез из Советского Союза Степан Чураков, наш старый друг, активно участвовавший в их спасении в 1945 году.
Сегодня, накануне большого праздника — двадцатипятилетия Германской Демократической Республики, мне хочется сказать слова великой благодарности советскому народу, Советской Армии, Советскому правительству, которые сделали столько добра, так помогли нашему народу, нашей культуре, нашему искусству. Мне хочется в эти дни особенно поблагодарить советских друзей, участвовавших в спасении сокровищ Дрездена в 1945 году, — Соколову, Перевозчикова, Ротатаева, Григорова, Чуракова, Пономарева, Володина и многих, многих других, вложивших столько труда, любви, и душевной чистоты в дело спасения шедевров мировой культуры …
Я представил себе вмиг сырые тоннели, заброшенные шахты, просто пустые сараи, где кое-как были свалены, брошены бесценные творения человеческого гения. Фашисты следовали известной формуле: „После нас хоть потоп», и они обрекли сокровища Дрездена на верную гибель. Ибо еще месяц-другой, а то и всего несколько дней пребывания полотен в этих ужасающих условиях, и их ждала смерть!
О спасении шедевров из собрания Дрезденской галереи писалось немало.
Но думается, эта тема еще ждет своего полного раскрытия: так количественна и прекрасна картина подвига советских людей, в трудные дни отдавших свой талант, свои силы, весь жар души спасению этих бесценных сокровищ.
Мне удалось встретиться и побеседовать в Москве с двумя участниками бригады, получившей в мае 1945 года особое задание по спасению Дрезденской галереи, — Степаном Чураковым и Михаилом Володиным. Вот несколько строк из их рассказа:
— Была весна. Нас поразило, что даже в бетонном царстве посадочных и взлетных полос, в швах плит дерзко зеленела молодая трава, цвели одуванчики. Кругом валялись пустые гильзы патронов. Бетон был усыпан осколками снарядов. Рядом с нами в поле уткнулся носом обгоревший фашистский самолет. Пахло гарью. К огромной воронке вереницей тянулись немки с ведрами: пришли по воду.
Столица рейха еще горела. Слышались взрывы. Где-то что-то ухало, скрежетало. Но весна брала свое.
Дорога на Дрезден. Горят леса. Автобан разбит. Мосты взорваны. Кругом кладбище техники. Дым ест глаза. И как необычайный контраст — наши девчата-регулировщицы с флажками и автоматами. Одни среди просторов полей. Куда-то брели немцы. Порою попадалась обычная телега, на ней флажки французские, бельгийские, голландские. Люди, впряженные и коляски, везут больных, голодных, раненых. А над всем этим хаосом — радостное весеннее небо, безоблачное, голубое. Май…
Ночью приехали в Дрезден. Дома, как решето. Развалины дворцов, храмов, падают стены. Немедля встал вопрос: где хранить, куда везти дрезденские шедевры? Остановились на Пильнице — летней резиденции саксонских курфюрстов. Этот дворец уцелел чудом. С первого же дня мы познакомились с замечательным человеком — офицером Перевозчиковым, начальником батальона, приданного нам.
Мы начали поиск.
Пирна. Каменоломня. Открытый карьер. Машины долго спускались на дно. Перед нами зияла зловещая черная дыра тоннеля. Гулко звучали наши шаги по шпалам железнодорожного пути. Вдали мерцал свет. Мы брели в сумраке. То, что мы увидели в конце тоннеля, не поддается описанию. В вагоне сваленные у стен полотна. Поблескивали золотые рамы. Было людно. Сразу увидели маршала Конева, генерала армии Петрова. Коневу доложили, что бригада из Москвы прибыла.
— Отлично! — сказал маршал.
Начались долгие дни, недели поисков, работы по спасению шедевров. В заброшенных штольнях, карьерах, бараках, пустых имениях, в сырости, холоде находились беззащитные полотна величайших мастеров живописи, обреченные на гибель.
Где „Сикстинская мадонна»?
… Этот вопрос волновал всех.
И вот наступил день, который не вычеркнешь из памяти. Пильниц. Парадный зал. Зеркала. Обычная дворцовая роскошь. В широкие стеклянные окна видна Эльба. Перед нами трехметровый деревянный ящик. Осторожно вскрываем тройную раздвижную крышку . . .
„Сикстинская мадонна»! Величавая, простая, шагнула к нам с холста. Вместе с ней в зал вошла Тишина…
…Творение Рафаэля. После всего хаоса, разрушений, которые прошли перед нами, особенно ярко поражали гармония, красота этого величайшего шедевра мировой живописи.
Это была кульминация наших исканий. Но поиски продолжились. Все новые и новые шедевры стекались в Пильниц. Наконец было собрано почти все. И в то же время стало абсолютно ясно, что картины нуждаются в срочной реставрации и, главное, в музейном хранении. Николай Пономарев был срочно откомандирован в Москву с соответствующим письмом. Вскоре решение, и в конце июля эшелон с шедеврами отбыл в Москву.
Впереди была длительная кропотливая работа. Музей изобразительных искусств гостеприимно раскрыл свои двери. Шедевры были спасены.
