Картина «Неизвестная» — одна из самых популярных не только в творчестве Крамского, но и во всей русской школе второй половины XIX века. Появившись на 11-й выставке ТПХВ в 1883 году в Санкт-Петербурге, «Неизвестная» сразу привлекла всеобщее внимание и породила разноречивые толки.
Многие критики восприняли произведение как обличающее моральные устои общества: В. В. Стасов назвал героиню Крамского «кокоткой в коляске»; художник и критик Н. И. Мурашко — «дорогой камелией», нравственный облик которой никак не может служить общественным идеалам; П. М. Ковалевский увидел в ней «одно из исчадий больших городов».
Были критики, которые соединяли этот образ с Анной Карениной Льва Толстого, сошедшей с высоты своего социального положения, с Настасьей Филипповной Федора Достоевского, поднявшейся над положением падшей женщины, также назывались имена дам света и полусвета. К началу XX века скандальность образа постепенно перекрылась романтически-загадочной аурой блоковской «Незнакомки». В советское время «Неизвестная» Крамского стала воплощением аристократизма и светской утонченности, почти что русской Сикстинской мадонной — идеалом неземной красоты и духовности.
Александр Блок
Незнакомка
24 апреля 1906, Озерки
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.
Вдали над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной,
И раздается детский плач.
И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.
Над озером скрипят уключины
И раздается женский визг,
А в небе, ко всему приученный
Бесмысленно кривится диск.
И каждый вечер друг единственный
В моем стакане отражен
И влагой терпкой и таинственной
Как я, смирен и оглушен.
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas!» кричат.
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино.
И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
В частном собрании в Праге хранится живописный этюд к картине, убеждающий в том, что Крамской искал неоднозначности художественного образа. Этюд гораздо проще и резче, досказаннее и определеннее картины. В нем сквозит дерзость и властность женщины, чувство опустошенности и пресыщенности, которые отсутствуют в окончательном варианте. В картине «Неизвестная» Крамской увлечен чувственной, почти дразнящей красотой своей героини, ее нежной смуглой кожей, ее бархатными ресницами, чуть надменным прищуром темных глаз, ее величественной осанкой.
Словно царица она возвышается над туманным белым холодным городом, проезжая в открытом экипаже по Аничкову мосту. Ее наряд — шляпа «Франциск», отделанная изящными легкими перьями, «шведские» перчатки, сшитые из тончайшей кожи, пальто «Скобелев», украшенное собольим мехом и синими атласными лентами, муфта, золотой браслет — все это модные детали женского костюма 1880-х гг., претендующие на дорогую элегантность. Однако это не означало принадлежности к высшему свету; скорее наоборот — кодекс неписаных правил исключал строгое следование моде в высших кругах русского общества. «Модный наряд героини Крамского свидетельствует о наличии средств следовать за рекомендациями журналов, но ничего не может сказать об истинном положении дамы в обществе… она не принадлежит к высшему свету, — кодекс неписаных правил исключал строгое следование моде в высших кругах общества. Во второй половине XIX века аристократическая дама уже не могла диктовать моду остальным — купечество располагало большими средствами — так выработался особый, несколько старомодный стиль, отличающий принадлежность к родовой аристократии» (Кирсанова Р. Костюм в русской художественной культуре // Вопросы искусствознания. 1997. № 1 (X). С. 487).
С большим мастерством художник пишет перо на шляпке, пушистый мех, синий атлас лент. Это, пожалуй, единственная работа Крамского, в которой он достигает такой материальной достоверности предметного мира. Можно заметить, что изображение дамы в экипаже не растворяется в пейзаже, не погружено в атмосферу туманного морозного зимнего дня, а помещено как бы перед пейзажем, что усиливает впечатление вызова, красоты, выставленной напоказ.
Изысканная чувственная красота, величественность и грациозность «Неизвестной», некоторая отчужденность и высокомерие не могут скрыть чувство незащищенности перед лицом того мира, к которому она принадлежит и от которого она зависит. Своей картиной Крамской поднимает вопрос о судьбах красоты в несовершенной действительности.
В. В. Стасов ставил в один ряд «Неизвестную» и серию заказных светских портретов Крамского 1880-х годов. Маститый критик был прав и не прав одновременно. «Неизвестная» — не салонный портрет. Это сложное, многоплановое произведение, хотя здесь по-своему и использован опыт работы художника над заказными парадными портретами. Эффектная подача модели, ее женская притягательность, фактурная осязательность живописи существуют не сами по себе, а как элементы сложного целого.
Крамской стремится вглядеться в лик Красоты, задумывается над вопросом, что она — добро или зло, от Бога или от дьявола. И все же для Крамского, человека, воспитанного на идеалах эпохи 1860—1870-х годов, красота внешняя остается дьявольским наваждением и искушением, он воспринимает чувственное в женщине как противоположное духовному, женственное представляется стихией, враждебной личности, разуму, совести. В одном из писем середины 1880-х годов к писателю и издателю А. С. Суворину Крамской рассуждает об утрате романтического идеала женственности в век «газет и вопросов», его страшат «глубокие трущобы» женской натуры, животные инстинкты, которые ныне уже не сдерживают цепи религии и чувства долга. В своих взглядах на проблемы пола Крамской оказывается близок герою «Крейцеровой сонаты» Л. Н. Толстого. Что такое красота, как соотносятся красота и нравственность, как слить в искусстве этическое и эстетическое — предмет постоянных размышлений Крамского. И именно в контексте таких размышлений можно понять идею сколь знаменитой, столь и загадочной «Неизвестной». Истолкование Крамским древней аксиологической триады «красота—доброта—истина», читающееся в «Неизвестной», лежит в русле рассуждений на эту тему Ф. Достоевского, Л. Толстого, В. Соловьева, К. Леонтьева, С. Булгакова. Своеобразным эпиграфом к картине могут служить слова Сергея Булгакова: «Земная красота загадочна и зловеща, как улыбка Джоконды… Томление по красоте есть вопль всего мироздания». Для Достоевского красота — поле битвы дьявола с Богом: «Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут… Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь, страшная, потому что непреодолимая, а определить нельзя потому, что Бог задал одни загадки» («Братья Карамазовы»). Если для Федора Достоевского лик красоты двоится, порождая то идеал Мадонны, то идеал содомский, то для Константина Леонтьева красота — «лишь оболочка, наиболее внешний из различных продольных слоев бытия». Лев Толстой полагал красоту и нравственность понятиями противоположными: «Чем больше мы отдаемся красоте, тем больше мы удаляемся от добра… Как только человек теряет нравственный смысл, так он делается особенно чувствителен эстетическому».
«Неизвестная» вобрала в себя размышления Крамского и его современников над извечными вопросами: «что есть красота», как она связана с понятиями истины и добра, в чем идеал женственности. Художник видел опасности, искушения красоты. В этой картине он прикоснулся к одной из мучительных загадок бытия.
